— Эрик, нет, — ты хрипишь, когда его руки стискивают твое горло, а ты лихорадочно пытаешься понять причину его злости. Ты хватаешь его руки, пытаешься освободиться, но это кажется невозможным. Его руки как железные тиски держат твое горло, а во взгляде столько злости, что становится ещё страшнее, чем есть сейчас. Ты нашариваешь левой рукой металлический поднос и бьешь его, освобождая себя тем самым. Его хватка ослабевает, а ты забиваешься в угол кровати, прикладывая ладони к горлу, но не зовешь на помощь, потому что ты не привыкла. Да и так было бы не интересно. Ты испуганно смотришь на него, подтягивая одеяло до самой шеи.
\\\

Ты просыпаешься в воскресенье утром, рядом с тобой на диване спит Алиса, а ты в компании книги, которую читала ей перед сном. Вы так друг на друга не похожи, что ты всякий раз удивляешься — на чем построена ваша дружба, на чем держится ваш хрупкий мир безмятежности и покоя? Но ответы не находишь, теряешься в её прекрасных глазах, а руки путаются в светлых волосах, которые ты любишь заплетать в прекрасные косы. Ты любишь, как Алиса обнимает тебя при встрече и на прощание, как её мягкий сказочный запах ранней весны окутывает тебя и дарит безмятежность. Это твой остров спокойствия в бушующем море безумной жизни. Ты провожаешь её до первого этажа, целуешь в лоб на прощание и обещаешь сходить в кино на какой-то новый фильм в конце недели. Поднимаешься обратно к себе, закрываешься на все три замка и сползаешь по косяку, в окончательно беспомощном состоянии. Ты не прячешься, уже не сегодня, не закрываешь ноутбук — это стало своеобразным хобби после того, как он сказал. Хоуп помнит каждое слово Бартона, как он сказал что знает о ней многое. Что он смотрит за ней, похожий на психа, на извращеница и маньяка.
— Тебе нравится? — Хоуп сидит перед ноутбуком, листает очередной учебник по медицине и не прячется. Хоуп знает, что он там, за экраном, пытается понять её сложный мир, пытается разгадать несуществующую загадку. Хоуп собирает волосы в высокий хвост и снимает майку. Это стало увлекательной игрой — показывать всем своим видом, что она его не боится, что теперь — это своего рода ответ. Ты следишь за ней, так пожалуйста. Её жизнь у тебя на экране, ты знал многое — теперь знаешь все, абсолютно все. Можешь посчитать количество родинок, если хочешь, или назвать её полный распорядок дня. Ты кретин и конченный наркоман, которого Хоуп теперь тщательно старается избегать и пытается стереть из памяти, совершая диаметрально противоположные поступки. Бартон, тебе нравится?
Хоуп открывает дверь, принимает почту и садится по привычке на диван в комнате — на ноутбуке идет какой-то фильм, который она слушает рассеяно. В конверте какие-то бумаги, при взгляде на которые у Хоуп меняется выражение лица. Она выключает ноутбук, телефон, все приборы, которые могут передавать информацию и прячет папку в сумку. Хоуп быстро одевается, натягивая первое попавшееся и убегая прочь из дома. Нельзя чтобы это кто-то видел. Нельзя, чтобы грязная правда всплыла на поверхность как труп утопленника. Нельзя.
Хоуп сталкивается в подъезде с кем-то из соседей, прижимает к груди сумку с бумагами и бежит прочь. Ей кажется, что слежка идет уже не только в квартире. Ей кажется, что она как на ладони, что ее видит весь мир и весь мир осуждает. Ято каждый прохожий провожает ее взглядом полным осуждения и презрения. Хоуп кажется,  что вокруг нее стучат барабаны, а дневной свет специально бьет в глаза, чтоюы сбить с пути, запутать.
Хоуп сворачивает с дороги в ближайший парк, находит теннистую аллею и садится на скамейку, чтобы перевести дух. В крови Хоуп плещется амфетамин, играет гранями безумия, вынуждает ее всякий раз вздрагивать, когда слышит посторонний шум. Хоуп открывает сумку и достает фотографии Бартона. Хоуп хочется плакать и бежать сломя голову домой, но только дома не безопасно. Все вокруг в один миг стало ужасно враждебным и посторонним, чужим и угрожающим. Хоуп бы хотела ыернуться на пару леь назад и никогда не соглашаться на безумие и шанс прожить еще один день. Хоуп слышит рядом шаги и сжимая в руках досье Эрика Бартона бежит скорее к выходу, не замечая ничего на свете.
— Девушка, осторожнее! — Хоуп только чувствует острую боль и проваливается в небытие. Хоуп наконец-то свободна.
///

Хоуп открывает глаза. Вокруг нее белый кафель, белое постельное белье и белая больничная одежда. Последнее, что помнит Хоуп, это как тонкая игла входит в вену, как страх заполняет сознание, как хочется оказаться где-то в другом месте. В больничную палату Хоуп входит врач и спрашивает, как она себя чувствует.  Что помнит? Хоуп в непонимании распахивает глаза и спрашивает, какой сегодня день и как она оказалась в больнице.
— Мисс Лэйн, вас сбил велосипедист, но вы, в отличие от него, обошлись без единой царапины. Правда.., — врач хмурится, светит в глаза Хоуп фонариком, и начинает распрашивать о том, что последнее помнит Хоуп. А она не понимает о каком велосипедисте идет речь. Хоуп помнит бледное лицо Эрика, его мокрый лоб, с которого она убирала прилипшие волосы, помнит как он просит её помочь, но дальше — холодная пустота, будто кто-то прошелся по воспоминаниям, стер их под ноль, убрал из жизни.
— Я не помню, — Хоуп оборачивается, когда медсестра ставит ей очередную капельницу, а психолог ведет с ней перекрестный допрос: он задает вопрос, Хоуп отвечает двумя. Хоуп силится понять, что произошло за последние..? Сколько дней выпало из жизни? Три или пять? Или целая неделя? Хоуп пытается найти свой телефон в палате, но находит только сумку. Врач говорит, что ей нужно отдохнуть, что все её вещи в палате и она их получит после того, как поспит. Хоуп согласно кивает, ложась на подушку и проваливается в тревожный больничный сон.
Хоуп просыпается глубокой ночью, когда руки больше не скованы трубочками и иглами от капельниц, только катетер стоит в вене и заставляет иногда морщиться от неприятного ощущения. Хоуп доходит до ванной комнаты, включает свет и с удивлением замечает, что выглядит лучше, чем себя чувствует. Что ломка и боль в теле не более чем фантомные ощущения, а она целая и невредимая, разве что фрагменты памяти бесследно исчезли, будто кто-то украл их самым наглым образом. Она даже не знает, стоит ли бояться, но на всякий случай не закрывает дверь в ванную и не выключет свет.
Хоуп в палате берет свою сумку и ищет телефон. Нужно позвонить Алисе сказать что все хорошо. Алиса ведь обязательно будет беспокоиться и переживать, может быть даже приедет сюда и расскажет о том, что случилось? Хоуп видит в списке последних вызовов контакт с именем Эрик Бартон и не понимает до конца, почему звонила ему 10 раз. И, самое главное, когда?
Но что-то меняется в окружающем пространстве, когда в палату заходит он.
— Ты жив, я так рада, что ты жив, — Хоуп босыми ногами по кафелю бежит к Бартону, обнимает его как старого и родного друга, за которого можно переживать и беспокоиться, которому можно довериться, — а что ты здесь делаешь?
Прижимаясь лицо к холодной куртке.
— Разве можно посетителям приходить после одиннадцати?
Хоуп заторможенно соображает, с опозданием в полминуты понимает, что что-то однозначно не так. Он не рад ей, абсолютно не рад. Хоуп отступает назад, настороженно следя за Эриком, как кошка.
— Что ты здесь делаешь, Эрик?
Хоуп отступает назад к кровати, там ведь есть тревожная кнопка. Хоуп более чем уверена, что все не так хорошо и просто, как кажется в первые минуты. Хоуп чувствует исходящую от него угрозу и опасность.

Все это кажется безумием. Настолько кажется, что хочется закрыть лицо руками и убежать куда-нибудь на край света, прятаться с головой под одеялом. Всё это неправильно, почему-то картинка не складывается оедино, не хватает кусочков мозаики, а Эрик, вместо того, чтобы помочь разобраться делает все в разы сложнее. Слишком сложно, для неокрепшей психики Хоуп и слишком запутанно для неё. Всё ещё в прострации, пытаясь принять как данность, что его можно не бояться, когда затыкает её поцелуем, говоря о том, что сегодня она его. И хочется убежать, закрыться, сказать что все это неправильно, абсолютно неправильно. Что она не такая, что душа и тело принадлежит кому-то другому, чье имя ласкает слух, а пальцы не делают больно, но все это срывается в какую-то пропасть-бездну с именем Бартон. Хочется возненавидеть хотя бы саму себя, когда за мгновение до, запускает пальцы в его волосы, позволяя животным инстинктам захлестнуть с головой, когда бредовая сказка без смысла прерывается.
— Нет, — Хоуп не понимает. Она ничего не понимает, проводя ладонью по губам, стирая остатки похора, хотяи понимает, что все так просто не уходит и эта, проигранная ей самой битва ещё долго будет будоражить и врываться без стука во сны.
— Я не понимаю о чем ты, — в висках стучит кровь, в которой адреналин сражается с транквилизаторами, в голове запертой птицей в клетке бьется единственная мысль, что он опасен. Что он хочет сделать ей больно, но только вопрос — за что? Что она сделала такого? Хоуп дергается, как от удара кнутом, когда он достает что-то из карманов, вспоминая о том, как ещё пару дней назад она, именно она, спасала его жизнь. Хоуп силится вспомнить, что было после, но память услужливо подставляет минутное воспоминание о том, что его поцелуй напоминал поцелуй соленого океана, такой же свежий, неутолимый и бесконечно прекрасный. Хоуп спрыгивает с кровати, пытаясь сбежать от безумного, пытаясь сбежать от угрозы. У неё всегда получалось бежать, будто она юный Форест Гамп, а преследователи и неприятности что-то такое, от чего можно спрятаться или укрыться. Но Эрик не они, он нечто более катастрофичное. Более страшное и опасное. Потому что он знает.
— Пожалуйста, Эрик, я не понимаю о чем ты, но не делай, — Хоуп правда хочет сбежать, правда не хочет чувствовать его дыхание на шее, не слышать, как он горячо шепчет на ухо. Она хочет безопасности и спокойствия, хочет остаться жива. Она чувствует тонкую боль от входящей в руку иглы и судорожно выдыхает, пытаясь найти выход или спасение. Рука натыкается на что-то холодное и острое, и она, не раздумывая, вырывается из плена, оставляя ему на память шрамы от вогнанной вилки в ногу. Хоуп трет руку на бегу, не раздумывая о том, что может ждать за поворотом. Сейчас она готова принять любой бой, с кем угодно. С любым кошмаром на яву, но только не с ним. Паника и непонимание, что за метаморфозы произошли с Бартоном не дают покоя, пока юный солдат Лэйн на редкость ловко преодолевает препятствия, превращаясь на бегу местную сбежавшую сумасшедшую, в больничных одеждах и тянущейся следом за ней аурой бедствия всемирного масштаба. Только после того, как шум города перестает жужжать назойливой мухой, а огни больницы перестают быть различимыми, Хоуп останавливается, чтобы перевести дыхание.
Минута, за которой следует другая, тянутся невыносимо долго, будто кто-то очень жестокий специально тянет время, оттягивая момент встречи. Хоуп слышит как он зовет его, Хоуп прижимает ладони ко рту, не позволяя себе лишний раз выдохнуть, когда он проходит в нескольких метрах от неё. Хоуп хочет стать невидимкой, хочет исчезнуть из мира, из настоящего времени и стать никем не узнанной, никому ненужной девочкой Лэйн.
— Я никого не убивала, я никого не убивала, я никого не убивала.
Хоуп сидит поджав колени к груди и повторяет как заведенная одну и ту же фразу. Хоуп пытается вспомнить, хотя бы что-нибудь вспомнить, но ничего не удается — все оказывается стертым из памяти, будто под чем-то, будто кто-то вырезал кусочки воспоминаний, оставив там зияющие дыры.
Хоуп поднимает глаза и едва не кричит от ужаса, когда перед глазами возникает та самая, из-за которой её жизнь никогда не будет прежней. Хоуп понимает, что все это ей только кажется, что все это какой-то отвратительный бред, что это ужасный сон, что нужно проснуться, но вместо этого она хочет видеть. Хоуп чувствует, как внутри неё полыхают тысячи солнц, как горло наждачной бумагой режет сухой ветер, но ничего не может с этим поделать, тянется у ней.
— Милая моя, — Хоуп кажется, что её голос подобен небесному грому, что она оглушительно громко зовет её. Хоуп хочет поверить во все сказки о том, что люди произошли от богов, что мир гораздо краше, что яркое солнце это её сестра, а темная ночь — сама Хоуп, — Эйлин, девочка.
Хоуп чувствует, как по горячим щекам бегут холодные слезы, высыхают ещё не коснувшись земли. Хоуп кажется, что все это до ужаса реально, что деревья приобретают очертания людей, что мир кружится в безумном танце, а стоящая перед ней девочка, ничто иное, как слишком реальная галлюцинация.
Хоуп протягивает к ней руки, но видит, как меняется лицо сестры. Она отшатывается прочь как от прокаженной и Хоуп с ужасом осознает, что ей руки в крови. В ярко-красной, местами запекшейся, отвратительно смердящей. Хоуп ненавидит саму себя, пытаясь стереть с рук чью-то кровь, но отвращение захлестывает ещё сильнее, когда понимает, что она стоит над телом любимой сестры, с руками по локоть в крови. Хоуп не может даже дышать, сгибается пополам, пытаясь сдержать рвотные позывы, но безуспешно. Хоуп пытается сбежать отсюда прочь, только стойкий металлический запах крови преследует её, без возможного шанса на спасение. Хоуп стопыткается о что-то, падает, раздирая одежду, сбивая ноги в кровь, но не чувствует боли. Хоуп не может совладать с крутящимся вокруг неё миром, слишком все вокруг ярко, ослепительно ярко.
— Хватит, хватит, хватит, хватит, хватит.
Хоуп царапает руки ногтями, ищет как оттереть эту чужую кровь, не её. Хоуп точно знает, что не её. Хоуп в этом уверена более чем. Хоуп снова спотыкается, пытается нащупать хоть что-то, за что можно удержаться, что может послужить опорой, но чувствует только тепло рук и свежий запах океана. Хоуп хочет окунуться в него с головой, утонуть в прохладной воде, раствориться, но никак не решится.
— Эрик, — Хоуп знает что это он, внезапно страх и ужас уходят на дальний план. Все становится до элементарного просто, когда ты перестаешь стесняться рамок разумного и руками ловишь его, — я так скучала, — хочется рассмеяться как безумной, но вместо этого, чувствуешь исходящий от него поток эмоций — гнев, злость, ненависть, боль, отчаяние. Это все отвратительно захватывающий коктейль, который кажется следует выпить до дна, хочется освободить, - ты такой приятный, — Хоуп слушает звуки ветра, слышит как стучит чье-то сердце, как он выдыхает через раз.
— Внезапная истина знаешь в чем? Что это я виновата, что это я убила её, именно я, — Хоуп поднимает свои руки, словно пытается сдаться, — и знаешь — мне все равно. Я не чувствую ничего, — Хоуп поднимает свои руки к свету, но не понимает, почему ничего не видно — будто она наконец-то растворилась в мире, стала никем. Холодный голос Эрика, в котором слышится ярость и угроза абсолютно не пугает, напротив — призывает к действию. Хоуп чувствует его руки на своих, но не чувствует боли, Хоуп целует его руки, как в каком-то странном бреду, в запрещенном приеме. Хоуп сходит с ума, не планирует ничего на завтрашний вечер, потому что не знает, доживет ли до завтра.
— Бартон, — произносит низко, почти хрипло, — безумие в том, что ты хочешь меня, а я хочу тебя, — чувствуя его руки на спине, — и я не знаю что больше — любить или убить.

Ты ищешь в ней спасения, думаешь, что она скажет тебе больше, чем ты знаешь сам, но ты ошибаешься. Ты снова ошибаешься, когда идешь за ней, когда выслеживаешь её по пятам, как хищный зверь, как охотник. Это все окажется в финале пустым и ненужным, ты поймешь, что все это было напрасно, что твои растянутые нервы и пролитые литры крови не стоили всего этого, что нужно было сбежать от неё как от чумы, но ты принял бой с достоинством, ты решил доказать всему миру что ты не боишься. Зря.
— Сделай это, — она смеется, откидываясь назад, делая шаг назад. Он следом, как тень, нависшая над Ершалаимом, городом что скроется во тьме всего лишь через несколько мгновений, — Эрик, ты сможешь, так сделай, — она накрывает его руки своими, почему-то совершенно не боясь, хотя знает — он сможет, сможет сделать ей больно, сможет то самое громкое, то самое заветное — убить.
Хоуп поднимает на его глаза, не боится, потому что страх стал чем-то таким отвратительно слабым и мерзким, что она предпочтет храбрую смерть, чем стоять на коленях и о чем-то просить. Это будет казаться чем-то наигранным, чем-то ужасно странным и диким. Хоуп хочет рассказать ему о том, что звезды настолько близки к ним, что можно протянуть руку и дотронуться до них. Что в его глазах бесконечный млечный путь, а с волосами играет ветер Эфир. Что солнце и луна сходятся вместе в одном безумной танце, когда его пальцы касаются её, за минуту до того, как Хоуп бросает эту мимолетную интимную встречу и принимает бой с воображаемым демоном, которым моментально оборачивается. Секунду назад было жарко, а теперь льды Антарктиды сковывают все тело, только и остается, что бить его в грудь с просьбой дать ей воздуха, отпустить. А потом звон в ушах и острая боль. И тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла Ершалаим.
///

Хоуп открывает глаза и морщится от боли. Щеку ужасно ссаднит, а голова раскалывается. И Хоуп не дома, за рулем некто, кого хочется бояться до ужаса, тот, кто представляет угрозу. Что-то внутри заставляет попытаться сбежать, не понимая до конца о том, что будет ждать потом. Под пальцы попадают какие-то бумаги, провода, веревка. Последняя играет роль гильотины, оборачиваясь вокруг его шеи. Что-то кричит внутри что нельзя, чувствуется, что машина гуляет, что ещё одна смерть на её руках — это уже перебор, но возникает другое чувство — тревоги и инстинкт самосохранения подсказывает, что он не из тех, кто подвезет до дома и зайдет на чай. Скорее наоборот, теперь она больше никогда не увидит дома и не вернется к родителям в Данвилль. Мир сконцентрировался на том, как скользит по рукам веревка, как обжигает ладони трение и как резкий разворот по своей оси откидывает её в другой конец салона, причиняя ещё большие телесные, чем было раньше.
— Нет, не трогай меня, не трогай.
Будто её когда-либо слушали, предпочитая мирным переговорам грубую силу. И пускай мир продолжал кружиться, а её колотил озноб не от холодного дождя, а после всего произошедшего. Но верить так сразу не приходилось, да и никто не требовал слепой веры, все это было вроде белого флага, жеста доброй воли.
///

— Нет, нет, сука, нет, — ты заходишься в каком-то безумном трипе, когда осколками зеркала проводишь по руке, разрезая кожу там, где ещё пять минут назад бы цельный покров. Ты ненавидишь саму себя, пытаясь смыть все это кровью, но с опозданием в пять минут понимаешь, что вскрываться было безумно глупо, что так будет только больше проблем, что тебя снова найдут, выследят и сделают безумной рабой обстоятельств.
— Нет, не смей, не смей, уходи, — Хоуп стоит над раковиной и пытается понять, что происходит вокруг, отчего ей жарко, почему свет от лампы дневного накаливания перед ней распадается на несколько цветов, на красные, зеленые и синие. Почему она все ещё жива и что за багровые пятна на шее, расцветающий на левой щеке синяк. Боль волнами накрывает, что стискивает зубы до боли, грозится и вовсе их превратить в крошку, потому что в этом и будет мифическое спасение, то самое, в которое верит каждый, у кого не хватает мозгов на собственные фантазии.
— Уходи, прошу, уходи, — собственному отражению, будто окончательно разрешатся все вопросы и проблемы.
///

— Тшшш, — Хоуп Лэйн всегда отличалась умом и сообразительностью, а также странным пристрастием к насилию и тяжелым формам извращений. Вместо того, чтобы бежать прочь, чтобы звонить в полицию, в больницу, куда-нибудь ещё, она всегда принимала самые странные решения, за которые потом расплачивалась по двойному тарифу. Она не бежала прочь, хотя и понимала что это ужасно глупо, что мир отвратительно жесток, но может быть там окажется принц на коне, спасатель или хоть кто-нибудь, кто ещё не успел причинить ей боли. Но что-то в этом было бодрящим и привлекательным, что она осталась. Осталась, чтобы потом утром снова и снова пожалеть о содеянном, чтобы возненавидеть себя саму и посчитать все это последней стадией шизофрении, — спи, все хорошо.
А что именно хорошо, хочется понять. Хорошо, что он дважды едва не убил её? Дважды делал больно, выкручивал руки, бил? Что она была готова задушить его собственными руками, потому что он напугал её? Это все настолько пропахло неудачной игрой в жизнь, что хотелось бы начать все сначала, все с самого нуля. Чтобы он тоже забыл.
Эрик смотрит на неё, а Хоуп хочет расплакаться, только вместо этого подтягивает одеяло повыше, укрывая его и себя: Я не знала. Он должен был просто заснуть. Дойти до кровати и провалиться в сон. Я даже не знаю его имени. Я не хотела, тебе не понять. Он заставил это сделать.
Хоуп проводит рукой по шее и морщится не то от боли, не то от наворачивающихся слез. Странная агония и безумные огни перед глазами, наконец, отступили, и тяжелая реальность упала на плечи огромным каменным мешком. Это сделал он, это он не давал ей даже вдохнуть, душил там, в больничной палате. Это он что-то вколол, это он ударил её до отключки, до ссадин на лице и синяка.
Хочется взять и определиться, понять — что именно ты к нему испытываешь: страх, отвращение, ужас или жалость? Если бы можно было любить и ненавидеть, то Хоуп бы не смогла определиться с конкретным описанием всей гаммы чувств и эмоций.
— Чувство дежа вю, не так ли? Тогда тоже лил дождь. И ты так же затащил нас в какую-то гостиницу или отель. У них ещё было забавное такое мыло, пахло приятно и вкусно.
Хоуп задумчиво смотрит на порезы на его руках, а затем поднимает свои руки. Будто показывая, что все не так уж и плохо, что свести концы с концами не позволяет какая-то мелочь, деталь. И хочется даже напомнить о том, что резать нужно вдоль, а не поперек. И что в теплой воде это делать лучше всего, ведь тогда смерть наступит скорее и будет менее болезненна, но ведь вы любите страдать?
— Эрик, прости, мне правда жаль, — когда он лежит рядом с тобой, молча разглядывая потолок и думая о своем, а ты последние двадцать минут держишь его за руку и пытаешься принять разумно правильное решение, но знаешь что выход только один. Ты бы хотела как-то иначе, чтобы он не узнал всей правды, чтобы вовсе не был замешан в этом всем — так было бы гораздо проще и не приходилось бы совершать очередных попыток к убийству. Она прижимает к его лицу подушку, сидя на груди и упирается коленями в руки. Он пытается зацепиться, но все что ловят его пальцы, это только простынь. А после, он силой сбрасывает её на пол, кричит, что она ненормальная и снова ударяет её по лицу, как уже в заранее намеченную цель. И кто-то проигрывает в неравной схватке, потому что у неё в руках осколок зеркала, а у него грубая сила. Хоуп открывает глаза и понимает, что о таком даже думать нельзя, — я не хочу, чтобы он узнал про тебя. Я боюсь его, но ещё больше я боюсь, что он придет и за тобой.
Хоуп обнимает его, утыкаясь носом в плечо.
— Давай ты уедешь? Куда-нибудь далеко и…
Хоуп подпрыгивает с кровати, когда слышит стук в дверь. Хоуп ведь вроде и не из пугливых, но только как поступать иначе, когда извечный страх за себя саму и кого-то ещё постоянно преследует по пятам, уже даже впитался в кожу, подобный дорогому и изысканному парфюму. Хочется крикнуть — от тебя смердит страхом и смертью, но почему-то никто не кричит, предпочитая молча отворачиваться и переходить на другую сторону. Но ведь она тоже когда-то мечтала о том, что будет беззаботно играть в дочки-сыночки, будет просиживать вечера в кинотеатрах и бегать не от таинственных преследователей, а от назойливых поклонников. Но все это только в мечтах и фантазиях. По факту — никакой уборки номера, кто-то просто ошибся дверью, а может быть и специально.
— Нет, не открывай. Тихо, - зажимая ладонью ему рот, уже окончательно и бесповоротно свихнувшись с катушек, потому что все отдает дешевым порнографическим триллером. И только после того, как стучавший в дверь уходит, вероятно, действительно ошибившись дверью или просто потому что его проигнорировали, Хоуп отпускает Эрика.
— Я должна была украсть у него флешку. Я даже не знаю что на ней, не открывала. Она у меня в сумке, сумка в больнице, — Хоуп с каждым словом говорит все медленнее, — это ты во всем виноват, ты. Из-за тебя я во всем этом, из-за тебя. Я должна была быть в больнице, прийти в себя, встретиться и отдать, а ты все испортил. Ты… Ты…
Хоуп так и не успевает подумать несколько раз, прежде чем полоснуть осколком зеркала Эрика и убежать.
///

— Все хорошо, просто сделай это, пожалуйста, Алиса.
///

Хоуп сидит на стуле перед бледным и перебинтованным Эриком. Позднее зажигание или как там говорилось, когда после совершенного ты понимаешь, какой кошмар ты сотворила? Хоуп все ещё пытается прийти в себя и верит, что он выживет. Конечно, выживет, в него ведь не стреляли. Просто пару раз ударили стеклом по руке и животу, но вовремя спохватились. И он остался жив.
Хоуп второй день проявляет чудеса стойкости и сообразительности, меняя на нем повязки и вкалывая сильнодействующие успокоительные. На минуточку стоит вспомнить, что у Хоуп цель всей жизни была помогать людям и спасать жизни, будучи медсестрой, а не каким-то там врачом. И все удавалось, по крайней мере, в силу способностей, да ещё и с адреналином в крови.
Борьба с головной болью и тошнотой была выиграна с помощью обезболивающих, а состояние Бартона с «бля, я его убила» плавно перешло «у него не будет сил меня убить», и все благодаря стараниям Хоуп Лэйн, аплодисменты.
— Привет, — Хоуп подпирает подбородок рукой, облокачиваясь о спинку стула. Сегодня уже 5 июня и он жив. И ещё никто не искал Хоуп, потому что о том, где она и что с ней произошло знает лишь одна Алиса, которая в определенной степени и помогла, конечно не финансовой стороной, а скорее материальной, - не пытайся встать, иначе я снова вколю тебе успокоительное и ты ещё не скоро сможешь внятно говорить.
Хоуп садится ближе, чтобы он её мог видеть.
— Ладно, прости, я тебя чуть-чуть не убила, но теперь мы квиты, — Хоуп даже пытается улыбнуться, — сегодня пятое. Тебе никто не звонил, все твои вещи в целостности и сохранности и все будет хорошо. Эй, ты меня слышишь?

Ты закрываешь глаза рядом с ним. Странное спокойствие приходит, когда ты, после всего того, что сделала, как причинила ему боль, закрываешь глаза рядом с ним. Ты устала искать правду, ведь знаешь — её нет. У тебя своя правда, написанная кровью и болью, расчерченная как альбомный лист алыми красками. Ты принимаешь свою боль с гордостью и достоинством, как унтер-офицер, генерал-маршал армии. Ты засыпаешь рядом с ним потому что знаешь — ты сделала вс правильно. Следовало бы лишить тебя зрения, слуха, рук, всего, но вместо этого твоя кара — сидеть рядом с ним и следить, чтобы он смог прожить ещё какое-то время. Ты помнишь, как поздно ночью, когда Алиса привезла все, что ты у неё попросила, сидела над ним, оказывая первую медицинскую, аккуратно стягивая рану на животе нитками и благодаришь бога за то, что не все так плохо.
Так нужно было, чтобы он поверил.
Ты убираешь волосы с его мокрого лба, промокаешь его полотенцем, поправляешь подушки, укрываешь. Ты наконец-то в своей стихии — медсестра, которая спасает жизнь, перед тем как придет какой-то незваный доктор и присвоит себе все твои заслуги — не жалко, пожалуйста. Но ты знаешь правду — в твоих руках была его жизнь и смерть. Ты сделала так, что ОН поверил в его смерть, а позднее, вернула Эрика к жизни. Ты отмываешь свои руки от крови, пытаешься унять дрожь в конечностях, в который раз сгибаешься пополам от пронизывающей боли и тебя выворачивает наизнанку в унитаз, уже даже не ужином или завтраком — желчью. Твой слабый организм будто намекает, что Хоуп, стой, остановись, наш резерв на исходе, я работаю на святом духе, а ты все так же бездумно расходуешь ресурсы своего организма. Но ей ведь все двадцать, она не знает ничего такого, чего следовало бы бояться или от чего следовало бы бежать. К чему все это, когда проще дождаться заветного момента, когда его руки окончательно и бесповоротно решат — она не жилец.
— Тебе нельзя вставать, черт, Эрик, — он встает с кровати, проходит один, два, три шага и падает на пол. Прошло чуть меньше суток, а он отказывается слушать тебя, будто ты желаешь ему только плохого. Принять истину и правду гораздно труднее, чем поверить в то, что у неё окончательно поехала крыша. Это все в гораздо большей мере усложнит и без того запутанную историю, так проще будет, если он её возненавидит и больше не захочет видеть — так безопаснее для него. Но ведь Эрик никогда её не послушает, — облокотись на меня. Делай, что я тебе говорю, Бартон.
Хочется добавить, что иначе его уже никакие боги не спасут, но ты благоразумно закусываешь губу, обхватывая его двумя руками и помогая вернуться в кровать. Пускай он не смотрит на ней, пускай прогоняет, кидает вещами, да делает что угодно — это даже забавно выглядит, а ей совсем не страшно. Абсолютно. Он не услышит, как за шумом воды в ванной Хоуп будет плакать. Плачут только слабые девчонки, а Хоуп к таким не относится. Она сильная, она смелая. Она вытирает глаза, выключает воду, выходит в комнату с тазиком и полотенцем и вытирает его.
Гребанный альтруизм, когда трубку обрывает беспокойная Алиса, что знает о всей это истории лишь обрывки. А Хоуп настолько погрязла во лжи и обмане, что уже и сама не знает, где здесь правда, а где вымысел. Она даже уже не помнит, кому говорила о том, что уезжает, а кому нет.
Но закрывать глаза рядом с ним стало чем-то нормальным. Так становится спокойнее, что он точно не исчезнет, не попытается встать, потому что ты всякий раз просыпаешься и просишь его не делать этого. Потому что слаб. Потому что ещё могут увидеть, раскрыть обман. И тогда тебе сделают больно, а возможно не тебе одной. У тебя перед глазами уже яркие картинки того, что этот больной ублюдок может сотворить с Алисой, с братом. С кем-то ещё, кто тебе так же дорог и близок. А ты все-таки сдаешься, потому что при всем огромном желании не можешь остановить это чертово колесо.
— Ну ты и придурок, — ты поднимаешься с кровати, взлохмаченная, невыспавшаяся и злая. Все, чего требуется от него — лежать в кровати и ждать, когда она скажет, что с ним все хорошо. Все, чего требуется — не лезть нарожон, не пытаться строить из себя героя и альфа-самца, но вместо этого, он предпочитатет гордо удалиться, оставив свой адрес на память, будто Хоуп дурочка такая, прибежит к нему с распростертыми объятиями. Не сегодня, не сейчас. Ты провожаешь его взглядом, как он выходит, постоянно морщится, а у тебя всякий раз простреливает боль в суставах, в организме, будто ты чувствуешь эту боль. Скорее на автомате, чем всерьез задумавшись, проводишь рукой по шее, где пятна от удушения уже почти сошли на нет, а гематомы на теле наконец растворяются и бледнеют. Все до крайности просто и не нужно никому никаких проблем с вопросами.
Ты берешь бумажку, читаешь адрес. Раздумываешь над тем, что делать дальше. Вместо принятия адекватного решения, ты подпрыгиваешь с кровати, забрасываешь в сумку все медикаменты и свои вещи, комкаешь листок, бросаешь его в мусорное ведро и уходишь, громко хлопая дверью в пустоту.
— Личность он блять, — ты лежишь у себя на диване, гладишь белоснежную шерсть Графа, — недобила его блять. Ты вообще слышал такое хамство? Ни слова благодарности. Ничего. Да я зелая была, пока его отхаживала. В обморок едва не падала, держалась из последних сил, а он "может ты просто свалишь"?!
Ты уже успела зайти в магазин, купила продуктов, потому что в твоем холодильнике мышь с голоду повесилась, встретилась с Алисой, успела познакомиться с кем-то на улице, забежала в галерею, чтобы посмотреть на новые выставленные работы местных художников и все это за один день. Ты приняла свое отважное решение — послать Эрика Бартона со всеми его друзьями, флешками и полостными ранами куда-нибудь далеко и очень надолго. И тебя неимоверно радовало, что по твоему новому плану вы больше никогда не увидитесь, разве что он снова ввалится в твою жизнь с очередным причинением тяжких (и не очень) телесных повреждений.
— О, как это мило, ты скучал, — ты не знаешь, как объяснить себе это. Радость встречи или предвкушение того, что ещё немного и ваш клубок распутается и вы конец уйдете из жизней друг друга. Когда ты едешь куда-то на встречу с тем, к кому когда-то были какие-то чувства, не такие, что хотелось бы кричать — это любовь, а что-то другое. Привязанность? Неравнодушие? Странное чувство, которое тревожит душу и сознание, которое настойчиво просит убежать без оглядки прочь, отдать ему флешку и забыть об этом всем как о страшном сне. Но тут все иначе, злой волшебник взглядом пытается тебя испепелить, а ты, вместо того, чтобы преклонить перед ним колено, перешагиваешь через порог, снимая кеды, цепляясь носком за пятку. Мать всегда ругалась, говорила, что так, мол, портится обувь. А тебе было почему-то абсолютно все равно на это, ты так привыкла, а меняться ради кого-то не в твоих принципах.
— Играйся, — ты демонстративно со скучающим видом выходишь из комнаты, ходишь по квартире, то и дело появляясь рядом, чтобы надодать с вопросом "Ну что?", пока он не поворачивается к тебе, сталкиваясь нос к носу и не рычит, чтобы ты дала ему спокойно со всем разобраться. Ты уходишь на кухню, изучаешь содержимое холодильника, пытаешься даже что-то приготовить, когда очередной рвотный позыв заставляет поспешно закрыться в ванной и снова избавиться от желчи. Мерзкое чувство, от которого никуда не деться, да ты и не стараешься, уже привыкла. Внимание привлекает какой-то журнал с пометкой 18+, где обнаженные девушки не стесняются в позах и демонстрируют все, чем их наградили пластические хирурги, лежащий тут рядом и ты долго пытаешься не начать истерически смеяться, пока не появляешься в комнате с видом победителя, — я смотрю все совсем плачевно, да? Журнал-то до дыр затерт, — ты ехидно улыбаешься. У тебя такая игра — завести его до нужной кондиции. Разозлить. Ты даже и сама не понимаешь — зачем оно тебе. Просто хочется, просто тебе так нравится, когда он злится. Тебе нравится, что он прикасается в таким минуты к тебе как хозяин, как собственник, как зверь. Ты давно поехала крышей, ты даже не отрицаешь, но все равно, ради чего-то, ради каких-то моментов, ты сохраняешь себя в нормальном состоянии.
— Я положила его на место, — водружаешь перед ним на компьютерный стол тарелку с едой, мол, на покушай, заслужил, ставишь рядом бутылку, а сама залезаешь с ногами на диван за его спиной, категорически не признавая поставленного для тебя стула. Пока он все ещё занимается с флешкой, периодически цокая вилкой, ты думаешь о том, как изменилась твоя жизнь. Вот ты, ничего не подозревающая девочка, соглашаешься на сомнительную сделку с Дьяволом, который обещает тебе не горы, но относительную безопасность. Вот ты, становишься причастной к преступлению, и даже не одному. Вот ты, спасаешь наркомана от близкой смерти, а дальше что? Ты отставляешь тарелку и прикладываешь к вискам пальцы, будто это поможет вспоминить вырезанный кусок памяти. Тщетно. Ты думаешь дальше, вспоминаешь как он появляется в больнице (а что там делаешь ты?) как он душит тебя, делает больно, что-то вкалывает, как мутный туман в голове подбрасывает кусочки той ночи, с тремя попытками убийства друг друга, недоведенными до конца. Вот ты спасаешь его жизнь от самой себя, а после — расходитесь, будто все так и должно быть. И ты, абсолютно вменяемая? После этого всего ты считаешь себя нормальной?
— Что?!
Ты подпрыгиваешь на диване, ловишь тарелку, едва не упавшую и смотришь на Эрика. Он выжидающе на тебя смотрит, если так можно назвать взгляд прожженного наркомана, который вот-вот подберется к истине, а ты сидишь перед ним на диване, с потерянным и несчастным видом и переспрашиваешь, — Что?
Он снова повторяет вопрос, а ты не знаешь куда спрятаться от этого взгляда, который тебя пугает. Пугает в самом прямом смысле этого слова. Ты хочешь забиться в угол, спрятаться, стать диванной обивкой, только чтобы он не кричал. Ты на самом деле очень боишься, и не только Эрика или кого-то ещё, ты всего боишься. Всю свою жизнь ты живешь в постоянном страхе, что за тобой кто-то придет, что кто-то обидит тебя, сделает тебе больно, отнимет то, что тебе дорого. И ты с этим пыталась когда-то бороться, но теперь уже просто смирилась.
— Не кричи на меня, пожалуйста, — ты тихо подходишь к нему, заглядываешь через плечо, пытаешься понять все эти картинки, надписи, цифры, но лишь пожимаешь плечами, — я не могу тебе этого сказать.
Бах.
Он ударяет рукой по столу, а ты в попытке защититься закрываешь лицо руками и прижимаешься к стенке, съезжая по ней до пола. Ты обнимаешь себя руками, боишься даже посмотреть на него, потому что ты боишься. Вот то, чего он хотел, к чему постоянно стремился, денно и нощно. То, ради чего вся эта игра была и устроена — ради твоего страха, тягучего и приторно-сладкого. Именно этим страхом и питаются хищники, охотники. А Эрик был одним из них.
— Я не могу сказать, пожалуйста, не заставляй меня этого делать, — ты прижимаешь руки ко рту, глядя как он сжимает и разжимает кисти рук. Ты только сейчас замечаешь, какие у него сильные руки. Тогда, когда он сжимал их на твоей шее, у тебя не было возможности этого заметить, а сейчас он появился. Ты чувствуешь, как его гнев постепенно разрастается внутри, как огонь поднимается. Ты не хочешь снова боли, не хочешь давать ему отпор, поэтому идешь навстречу.
Ты обнимаешь его лицо рукам, глядя ему в глаза, приподнимаешься на носочках, чтобы дотянуться до пересохших губ. Ты касаешься их осторожно, потому что знаешь — он непредсказуем, ты боишься сделать что-то не так, это единственное спасение. Ты чувствуешь его, удивление? Как он отвечает тебе, его губы настойчиво ловят твои, и ты закрываешь глаза. Осторожно проводишь рукой по волосам, стараешься быть мягкой, настолько, насколько сможешь. Страх отступает, ты чувствуешь нечто совершенно иное, будто неподвластное тебе, подхватывающее волной. Ведешь рукой вверх по его, обнимаешь шею, на секунду отстраняешься, чтобы посмотреть в его глаза, и после того, как он настойчиво прижимает тебя к себе, целуешь его снова, будто в первый раз. Чувствуешь на его губах недавно выпитый виски. Он останавливается, смотрит на тебя, будто сомневается, а стоит ли? Нужно ли все это?
— Поцелуй меня, — проводишь пальцами по его щеке, смотришь совсем не боясь. Страх прошел, по крайней мере сейчас его не было. Казалось, будто время замерло, если бы не мягкий гул компьютера за его спиной, не капающая вода на кухне. Все вокруг будто остановилось, попало как бабочка в руки неопытного натуралиста и оказалось зажатым между двумя осколками стекла. На память.